| |
Алексей Толкачев
Шолом Шаламов
В тексте фигурируют ситуации из лагерной жизни, о которых писал Варлам Шаламов
и используется манера речи героев Шолома Алейхема
Осень 1936 г. Колыма. Лагерь. Золотой прииск.
Днем еще показывалось в небе холодное золото скупого северного солнца. Но стланик уже лег. Все тут стелется. Только так есть какой-то шанс выжить - пригнувшись. Могучие трехсотлетние лиственницы падают во время бури, вырванные с корнем. А стланик живет. Здоровенные лошади, которых привозят сюда из средней полосы, долго не могут протянуть в здешних условиях - умирают от холода, от тяжелой работы, от плохой кормежки. Якутские лошади - низкорослые, приземистые - выдерживают дольше. Так же и люди - гнутся, прогибаются - под десятников, под бригадиров, под блатных. Чтобы продлить свое существование на день-два. Дальше планировать смысла нет.
До зимы еще далеко. Но стланик лег. Значит - скоро морозы.
Осень 1836 г. Украина. Кашперов.
Был в Кашперове сват. То есть в Кашперове был, конечно, не один сват, и не два! Было там, не сглазить бы, не меньше дюжины сватов. Дай Б-г нам с вами столько порядочных сыновей, сколько сватов было в Кашперове! Но самым знаменитым и выдающимся сватом был, конечно, дядя Менаше, реб Менахем-Гецл. Что это был за сват! Наверно, явись в Кашперов сам черт лысый, с копытами и хвостом - и тому сват Менахем подыскал бы молодую невесту. При условии, разумеется, что у того черта водятся деньжата. А коли уж тот черт сведущ в талмуде - так тут и говорить не о чем! Не успел бы он произнести "Шема, Исроел..." - а уж реб Менахем-Гецл стоял бы перед ним с готовой невестой! Раз, два, три, помолвка, тноим, девичник, четыре древка - и под балдахин! "Ты посвящена мне по закону Моисея и Израиля".
Таков был сват Менахем. Умел делать дела. Правда, сам, как ни странно, женат не был. Отшучивался обычно, когда об этом заходила речь: "Сват - он ведь что? Сват подобен сапожнику. Говорят же - сапожник без сапог, ну, так вот, стало быть, я - сват без жены".
Славно владел сватовским ремеслом реб Менахем-Гецл, но ведь будь ты хоть семи пядей во лбу, однако ж найдется и на тебя своя болячка! Такой вот болячкой явилась для дяди Менаше девушка по имени Двося-Бейлка, дочка бедного меламеда. Такая это была болячка, что, как говорится: "Поверх болячки да еще и волдырь"! Вот что это была за невеста: нельзя сказать, чтоб совсем уж некрасивая, но и красивого в ней тоже ничего не было. Про таких в Кашперове говорили: "Зеленый крыжовник". Дальше: немного хромала она, не про нас с вами будь сказано, на левую ногу. А кроме того, девушке давно минул призывной возраст. Одно было хорошо: отец ее, меламед Бейниш, хоть и бедняк, да вовсе не скупой. В смысле приданного - дал бы, не пожалев, и вдвое, и втрое больше чем родители жениха. Кабы деньги были. Но денег у Бейниша не было, так что дать он не мог за дочкой нисколько. И это, в смысле приданного, было плохо. Как говорится: "Какая уж тут пляска, когда в брюхе тряска!"
Вот и извольте-ка пойти да поискать жениха для этакой невесты! Так что ж, отказаться? Расписаться в неспособности провернуть это дело? Нам бы с вами столько радостей, сколько печальных мыслей посещало Менахем-Гецла в связи с этой Двосей-Бейлкой. Тревожным сном спал по ночам реб Менахем, и снилось ему, будто получил он заказ выдать замуж Брайнделе Шейгец - дочку кашперовского богача, маклера-сахарника. И сват Менахем улыбался во сне. Насчет Брайнделе давно уж было ясно - эта в девках не задержится. Такая-то богачка, да при том и красавица! Вот так оно устроено среди девушек - кому-то все, а кому-то - ничего. Как сказано в Писании: "Кто будет вознесен, а кто - низвергнут!"
Осень 1936 г. Колыма.
"Кто был ничем, тот станет всем!" В лагере же все больше выходило не по "Интернационалу", а наоборот: кто был всем, тот здесь быстро становился ничем. Среди отбывавших срок по 58-й статье были и бывший председатель колхоза, и бывший директор завода и даже бывший начальник ЧК из крупного райцентра. Здесь, на Колыме, они быстро и верно превращались в самое настоящее "ничто" - в доходяг, "доплывающих", лишенных всяческой воли.
Что касается Михайлова, то всем давно было ясно: этот в живых не задержится. Физически слабый, долговязый и тощий Михайлов, сотрудник одной из ленинградских газет, был арестован по делу о контрреволюционной организации журналистов. Дело это было детищем богатой фантазии товарищей из ленинградского ЧК, и журналисту Михайлову посчастливилось в нем фигурировать. По пункту 10-му, "агитация", Михайлов получил стандартный срок - 10 лет. Но уже через полгода пребывания на Колыме "на золоте" стало очевидно, что 10 лет Михайлову не потребуются. А потребуется ему еще, разве что, месяц, много - два, чтобы распрощаться с этим светом. Михайлов уже успел полежать в районной больнице с диагнозом "исхудание по почве полиавитаминоза". Диагноза "дистрофия" тогда еще заключенным не ставили. Но вскоре из больницы был выписан, несмотря на отсутствие улучшений и старания главврача, с которым Михайлов успел подружиться, благодаря их общему увлечению поэзией. Мест в больнице не хватало, а с районным начальством спорить не мог и главврач.
А ведь был у Михайлова шанс сохранить жизнь, причем, по лагерным меркам, неплохую даже жизнь. Однажды ночью, когда Михайлов лежал на нарах совершенно обессилевший (после рабочей смены пришлось еще таскать дрова в барак для блатных), к нему подкатился Васька-Зубочистка, "штымп батайский":
- Слышь, как тя там! Иван Иваныч! Романы тискать умеешь? Там Санечка скучает, велел романиста найти.
"Тиснуть роман" Михайлов мог бы. Он мог бы, пожалуй, всего "Евгения Онегина" прочитать наизусть. Впрочем, "Онегин" вряд ли заинтересовал бы блатарей. Но Михайлов мог почитать им и Есенина, столь уважаемого блатными. А мог бы, например, припомнить "Графа Монте-Кристо" Дюма и рассказывать, рассказывать многими ночами, с продолжениями, подобно Шехерезаде, получая за это от блатных хлеб, а то и приварок, и махорку - ярославскую "Белку" или "Кременчуг N 2". Но Михайлов не пошел тогда с Васькой-Зубочистокой.
- Романов не знаю, - ответил.
А это было опасно и само по себе. Вряд ли блатные поверили, что такой "Иван Иваныч" (так они называли всех интеллигентов) не знает романов. А отказов блатные не прощали.
Через несколько дней произошло событие, которое явилось ярким и страшным подтверждением тому. В барак прибыл новый заключенный. Артист московского цирка, жонглер и эквилибрист. Вечером в бараке показывал новым товарищам свое искусство, жонглируя пустыми консервными банками. Глубокой ночью, когда все уже спали и волосы спящих уже успели примерзнуть к подушкам (такой в бараке был холод), артиста растолкал вдруг все тот же Зубочистка.
- Слышь, ты, циркач! Вставай, пошли.
- Что такое? Куда?
- Санечка хочет посмотреть, как ты жонглируешь.
- Не, не пойду. Давай завтра.
- Ты не понял, фраер?! - Зубочистка отвесил жонглеру затрещину. - Тебя люди ждут! Встал и пошел!
- Да сам ты пошел! - артист оттолкнул Зубочистку с такой силой, что тот отлетел и ударился спиной о противоположные нары. Артист цирка был мужик здоровый.
Не говоря больше ни слова, Зубочистка удалился.
В бараке блатарей Санечка, выслушав доклад шестерки, треснул кулаком по стене, да так, что свалилось висевшее на гвоздике зеркало, изготовленное из какого-то непонятного материала инженером Зайцевым. Упало и разбилось на осколки. И отразился в них тусклый бензиновый свет горящей "колымки" - самодельной лампы, сделанной из консервной банки.
Уже к утру жонглер лежал на своих нарах с перерезанным горлом. Во время переклички, когда выкрикнули его фамилию, соседи по нарам подняли руку мертвеца, и мертвец получил свою пайку, которую соседи разделили между собой.
Среди заключенных был один неисправимый оптимист, свято веривший в величие Революции и высшую справедливость советской власти, попавший в лагерь "по ошибке" и не сомневавшийся, что со дня на день справедливость восторжествует и освободят и его, и многих здешних его товарищей, оказавшихся тут так же ошибочно. Фамилия оптимиста была Зайцев, имел он огненно рыжие волосы и был по специальности инженер, физик, ученый. В тот день, когда зарезали артиста, физик Зайцев заявил товарищам:
- Не может быть, чтобы жизнь хорошего человека уходила даром. В индийской религии есть концепция реинкарнации. Мы, диалектические материалисты, конечно, не можем верить в подобные сказки, но ведь существует и закон сохранения энергии! А энергия существует в разных формах, в том числе и в не открытых еще человеком. Ведь энергия человеческой жизни не может исчезать бесследно! Каждое событие должно иметь отражение! Пусть не здесь, не рядом с нами, не сейчас. Может даже через сто лет! Вот сегодня умер товарищ артист, и может быть, это событие через 100 лет, в 2036 году, воплотится в какое-нибудь великое свершение советских людей! Например, советские воздухоплаватели откроют новую космическую планету!
Позже в тот же день труп жонглера был обнаружен начальством.
Две лопаты - и в яму.
Осень 1836 г. Кашперов.
"И бысть вечер, и бысть утро". Как-то с утра пришел на ум свату Менахему не кто иной, как кузнец Нисл. Мы, конечно, помним, что сват наш в последнее время был серьезно озабочен выдачей замуж Двоси-Бейлки, девушки не слишком молодой, не слишком красивой и не слишком богатой, в том смысле, что вовсе без денег, не про нас с вами будь сказано. И подумал сват Менахем, что надо бы зайти насчет этого дела к кузнецу. Вы думаете, наш реб Менахем-Гецл еще не бывал у кузнеца Нисла? Пошли мне Б-г, да и вам тоже, столько добра, сколько раз Менахем-Гецл захаживал к кузнецу насчет сватовства! Но Нисл был крепкий орешек. В качестве жениха он всем был хорош: здоров, при ремесле, чтоб не сглазить, и не стар еще (пятьдесят два - какие годы для мужчины!) - да только вот жениться все не хотел. Хотя и овдовел уж лет пять тому назад. О каких только невестах не заводил с ним разговор сват Менахем, да и другие кашперовские сваты. И девушек сватали ему, и вдов, и разводок. Что ж до Двоси-Бейлки, так это имя Нисл слышал от свата Менахема уж полдюжины раз, не меньше. Да все упирался.
"Столько бы болячек на этого кузнеца, сколько я потратил на него своего красноречия!" - подумал сват и в этом оптимистическом настроении направил свои стопы в кузницу.
Увидев свата, кузнец аж крякнул, да бросил в сердцах инструмент.
- Пошли мне Б-г такой удачный год, какой вы, реб Менахем-Гецл, замечательный сорняк - всякий раз всходите там, где вас не сеют!
- И вам доброго дня, реб Нисл! Если вы думали поразить меня своим острым языком, то поздравляю, поразили в самое сердце! Но зачем вы гневите всевышнего и искушаете судьбу? Вот вы мне на какой вопрос ответьте!
- Не знаю, при чем тут судьба и всевышний, реб Менахем, но если вы таким макаром собираетесь повернуть на тему женитьбы, то лучше поворачивайте-ка прямо сейчас через левое плечо или через правое, это уж как вам больше нравится, лишь бы ваш выход из моей кузницы не слишком затянулся.
- Да почему ж обязательно женитьба?! Вот человек, а! Сват еще рта не открыл, а вас уж и черт за душу хватает, и зубы у вас болят! Вот назло вам не буду ничего говорить насчет женитьбы, хоть бы вы и померли, не согрешить бы, холостяком, дай Б-г, через сто двадцать лет, но почему бы вам не жениться на дочке меламеда по имени Двося-Бейлка?
Кузнец одарил свата выразительным взглядом, махнул рукой и вернулся, было, к работе, но тут в глаза ему сверкнул солнечный зайчик. Что-то блестящее лежало на наковальне. Осколок зеркала. Откуда он тут взялся? Кузнец взял осколок в руку и удивленно уставился на него.
- Да, вы правы, реб Нисл, тысячу раз правы! - послышался из-за спины задушевный голос свата, - С годами люди не молодеют. Седина, конечно, вам к лицу, реб Нисл, но это таки седина! А насчет невесты в талмуде специально для вас сказано: "Не гляди на сосуд..." Что следует толковать в том смысле, что внешность у дочери меламеда - не очень, зато сердце - золотое! Да и руки из того же материала.
С трудом оторвав взгляд от осколка зеркала, Нисл обернулся к свату.
- Как, вы говорите, ее зовут? Двося-Бейлка?
С помолвкой дело не затянулось. А там - и венчание! Как говорится: "Четыре древка - и под балдахин!"
Декабрь 1936 г. Колыма.
В лагере много всяческих умельцев. Из подручных материалов, из ничего, можно сказать, люди здесь делают самые разные вещи. Из старых автомобильных покрышек получаются дверные петли. Из консервных банок - лампы. Всяческие зажигалки, чернильницы, что украшают столы местного начальства - как, из чего их делают зэка? Делают, "кулибины" лагерные. Что до блатарей, то ремесла и рукоделие, это, вроде как, не по их части, однако же, любой блатной, имея несколько газетных листов, кусок хлеба и огрызок химического карандаша, способен соорудить колоду игральных карт.
Физик-инженер Зайцев тоже был, своего рода, лагерным "кулибиным". Только совсем другого ранга. А точнее сказать, лагерным "левшой" - вроде того тульского Левши, что подковал блоху. Потому что основной специальностью и страстью Зайцева были технологии микроскопические. Попав в лагерь "по нелепому недоразумению", как он говорил, Зайцев, в ожидании освобождения в самое ближайшее время, смотрел на жизнь исключительно позитивно, а лагерные производственные задачи принимал так же близко к сердцу, как некогда свои научные исследования в бытность свою доцентом кафедры физики ленинградского политехнического института. Надо сказать, что ученым Зайцев был из самого передового эшелона, и сам Капица был о нем весьма высокого мнения. Зайцев вел переписку с Капицей и даже с Резерфордом. (Не из лагеря разумеется, а до ареста, до 1934-го года, в годы своей работы на кафедре физики). За эту переписку с Кембриджем Зайцев, собственно, и был объявлен английским шпионом и получил те же пресловутые 10 лет. Ни Капица, ни другие советские физики ничего не смогли сделать в защиту своего коллеги. Что они могли сделать? Капицу и самого-то после его очередного возвращения в СССР в 1934-м году более за границу не выпустили. А с 1945 года, когда вплотную пошли работы по созданию ядерного оружия, Петра Леонидовича и вовсе продержали 8 лет под домашним арестом. Доживи Зайцев до 1945-го года - к созданию ядерного оружия, без сомнения, привлекли бы и его, но Зайцев не дожил.
Здесь же, в лагере, этот рыжий гений творил просто инженерные чудеса! Доверие начальника прииска он завоевал мгновенно, благодаря паре чрезвычайно удачных рацпредложений. Одно касалось оптимизации конструкции устройства тачки, другое - вопросов экономии электроэнергии. Начальник прииска получил премию и благодарность от партийного руководства. И тогда Зайцев посулил ему, что сможет наладить мастерскую по заточке инструмента - такой заточке, которая будет держаться вечно. Но для этого потребуется специальное оборудование. Начальник поверил Зайцеву, и вот, по заказу ученого с материка стало поступать оборудование - микроскопы, генераторы магнитного поля, какие-то холодильные машины, радиолампы и т.д, и т.п. И Зайцев выполнил обещание. Инструменты, заточенные в его мастерской (а правильнее было бы уже сказать: "в лаборатории") повторной заточки не требовали больше уже никогда! Это было выдающееся изобретение, но Зайцев не подавал никаких заявок на его регистрацию. Вероятно, находясь в лагере, он и не смог бы этого сделать. И он ничего не держал в тайне, всем желающим вокруг пытался объяснить принцип своей чудодейственной заточки, да только мало кто мог его понять. Зайцев же говорил о вмешательстве в молекулярную структуру материалов. Говорил, что "вечная заточка" - это ничтожный пустяк по сравнению с тем, чего можно достичь, работая с материей на уровне молекул и атомов. Сетовал на отсутствие оборудования. Однажды в кабинете начальника прииска Зайцев битый час разглагольствовал о какой-то сочиненной им двойной треноге с шестью степенями свободы, которая позволила бы творить с материей настоящие чудеса. Наконец, начальник не выдержал:
- Хватит! Давай мне чертежи этой своей чертовой треноги, чтоб я мог заказать ее на материке, а от подробностей меня избавь!
Когда же ученый в ответ рассмеялся и объяснил, что разговор о треноге - чисто академический, теоретический, а построить ее реально при нынешних технологиях невозможно, начальник рассердился, выгнал рыжего гения из кабинета взашей и пригрозил, что переведет его на общие работы, если тот еще раз вздумает "заряжать туфту" и забивать ему голову чем-то, что не касается практических производственных задач.
Но через неделю после этого Зайцев сообщил начальнику прииска такое... что тот, скрепя сердце и опасаясь оказаться посмешищем, отправил в Москву очередной заказ, составленный Зайцевым. (Оборудование, значившееся в этом заказе, вовсе, казалось, не имело ничего общего с технологиями золотодобычи). А самого Зайцева начальник прииска с тех пор величал не иначе как "Алхимик". Ведь что предложил этот физик-инженер? Чистую средневековую алхимию! "Советские люди, - сказал, - тяжелым героическим трудом в суровых условиях Колымы добывают из недр земли, скованной вечной мерзлотой, крупицы золота, столь нужного для Советского государства. В то время, как теоретическая наука уже сегодня знает, как добывать золото, можно сказать, из воздуха. Или из воды. Или из глины - из чего угодно! Дайте мне оборудование, дайте мне время, и вы станете лучшим золотодобытчиком в стране, в мире, во всей истории человечества!"
Не имея возможности работать с молекулами средствами точечной квантовой механики, Зайцев экспериментировал с тем, что было в его распоряжении: с полями, температурами, излучениями. И добивался результатов, правда, пока побочных, странных, непредсказуемых и для него самого неясных.
Чего стоила хотя бы собака Белянка, что жила у него в лаборатории. Эта собака вот уже полтора года ничего не ела! И чувствовала себя прекрасно. Что с ней сделал Зайцев? Он сам до конца этого не понял. Он проводил с животным эксперименты, безвредные, по его расчетам, для живого организма, ожидая подтверждения некоторых своих гипотез. Но гипотезы не подтвердились, зато собака перестала нуждаться в пище. Конечно, в лагере об этом никто не знал, Зайцев скрывал это явление, иначе - страшно себе представить, что началось бы, узнай об этом люди, когда тут каждый день умирают от голода, от элементарного истощения! Но ведь он же не мог подвергать неисследованным воздействиям живых людей! А однажды Белянка вдруг исчезла. Произошло это на следующую ночь после того, как конвойный застрелил зэка Герасименко "при попытке к побегу".
Группу из трех заключенных конвойный вывел на работу на дальний объект. Герасименко идти не мог. У него не было сил, и он едва плелся. Конвойный сперва подбадривал Герасименко руганью, затем - прикладом по спине. От ударов Герасименко падал и не мог встать.
- Пристрелю, - пригрозил конвойный.
И в конце концов ему надоело. Прозвучал выстрел, и муки Герасименко на этом закончились. Затем конвойный произвел еще один выстрел, в воздух. По возвращении в лагерь начальству было доложено, что Герасименко пытался бежать и на предупредительный выстрел не среагировал.
Вечером в бараке физик Зайцев сел на своего любимого конька:
- Когда кто-то из нас умирает, возможно, это событие находит отражение в параллельном мире. Или где-нибудь, допустим, на Марсе!
В ту ночь у стен барака до утра выла собака Белянка. А утром куда-то исчезла, и больше никто в лагере ее не видел.
Бывший журналист, доходяга Михайлов завидовал покойному Герасименко. От мертвеца уже никто не будет больше требовать, чтобы он встал и пошел на работу. Его участь теперь проста - две лопаты - и в яму.
Декабрь 1836 г. Кашперов.
Фейга Зализняк была младшей дочерью кантора Лейзера, что пел в малой синагоге. Всего дочерей у кантора было трое, и вопрос их замужества очень даже интересовал родителей, но думали они в этом смысле о двух старших девушках. А с младшей Фейгеле пока еще можно было не спешить. Однако судьба распорядилась иначе. Вот послушайте, какая тут вышла история.
Юноша Генах-Фишл по прозвищу "Иван" - вот в этой истории главный персонаж. Что же это был за юноша, и каково происхождение этого странного прозвища? А был он сыном резника Авром-Изака, который умер, когда Генах-Фишлу не было еще и восьми. Что тут скажешь? "Благославен судия праведный," - так в таких случаях говорится... Ну а мальчишка, стало быть, рос с тех пор сиротой да ходил в талмудтору - хедер для детей бедноты, что содержался на средства общины. И хоть был паренек таким сорванцом, что еще поискать надо, но в изучении Пятикнижия делал успехи и меламед хвалил его.
Годы шли, и вот уж превратился Генах-Фишл из мальчика в юношу. И однажды - что бы вы думали? Возьми он, да и уедь из Кашперова! Куда? В Бердичев, куда же еще! Продолжать образование. Как уж он там его продолжал, точно не известно, но поговаривали, что учится он (не про наших с вами детей будь сказано!) - то ли в русском уездном училище, то ли даже в гимназии. Как же промышлял себе Генах-Фишл в Бердичеве на кусок хлеба? Брался за любую работу, какая подворачивалась, и даже одно время давал в богатом доме уроки детям, а его за то кормили там обедом.
Словом, уехал парень в Бердичев, и поминай, как звали! Был молодой человек - и нет его. А годы, опять таки, шли себе... Вдруг - гром средь ясного неба, прошлогодний снег на голову - Генах-Фишл снова в Кашперове! Только такой это теперь был Генах-Фишл, что и на еврея не похож! Пейсов нет, борода (которая, согласно возрасту, уже вовсю росла) - укорочена! Как накинулись тут на него все наши добрые жители! "Какой ты еврей?! Подумать только! Что и говорить! Посмотрел бы на тебя твой покойный отец, реб Авром-Изак! Дай мне Б-г такой удачи на ярмарке, какой это был порядочный человек! Ох, увидал бы он тебя сейчас, так уж точно возблагодарил бы всевышнего, за то, что тот забрал его к себе в мир иной, подальше от такого сыночка! У кого ты там в Бердичеве перенял такие манеры? Слыханное ли дело! Да тебя теперь впору Иваном называть, такой ты еврей!" И, как в Писании сказано: "Много об том шумели..."
А звание "Иван" так уж за Генах-Фишлом и осталось навсегда. Как говорится: "И наречен бысть оный муж, отныне и вовеки веков..." Меж тем, планировал юноша на будущий год держать экзамены в университет, а покамест в Кашперове нашел себе занятие - стал помощником у папиросника. Но все это нашей истории касается мало, а вот важная вещь, которую пора уж вам узнать: возник у этого "Ивана" роман с Фейгеле Зализняк. Любовь. Обоюдная!
Но слыханное ли дело! Ведь ее отец - кантор! Духовное лицо! Жена его, дай Б-г, до ста двадцати лет, Зализнячиха - такая набожная женщина, без парика на людях не появляется! А тут - "Иван" с укороченной бородой! Да еще и помощник папиросника! В зятья его?! Нужен такой зять в семье кантора, как одиннадцатая казнь египетская! Отправиться бы лучше этому жениху туда, куда уходит суббота, когда наступает час заката!
Таких примерно слов ожидали наши влюбленные от родителей Фейгеле. Потому и не думали заикаться об официальном сватовстве. Встречаться - и то приходилось тайком. Решено было бежать! Бежать вместе и тайно венчаться! Куда бежать? Как сказано в библии: "На землю, которую я укажу тебе..." То есть, опять таки, в Бердичев. Был у Генах-Фишла и дальнейший какой-то план. Был уж и день побега уговорен.
Ну, надо ли говорить, что всю ночь перед побегом Фейга проплакала и глаз не сомкнула. А под утро, незадолго до рассвета, когда девушка уж одевалась, прямо под окном завыла собака. Что за собака? Почему собака? На дворе кантора собак не держали. Фейга выглянула в окно. Большая белая собака! Сидит, воет, заливается. Вдруг вскочила - и на улицу! К соседнему дому. Слава Б-гу! А то проснулся бы кто! Страшно подумать! Сорвалось бы все дело из-за какой-то глупой собаки!
Интересно, догадаетесь ли вы, если я у вас спрошу: а кто жил в доме, соседствующим с домом кантора? А? Реб Менахем-Гецл, сват, собственной персоной, вот, кто там жил! И вой собаки разбудил таки его. И выглянул Менахем-Гецл в окошко и увидел девушку спешащую по улице, и узнал он в ней младшую дочь своего соседа . И вопросил, растворив окно: "Куда же ты так спешишь, Фейгеле-сердце? Река наша, что ли, загорелась?" Тут, как сказано в Писании: "И возрыдала отроковица..."
В общем, не буду уж вас томить подробностями, но хороший сват - он потому и хороший сват, что умеет уговаривать не только женихов, но и родителей невесты. Что вы думаете? Плохо вы знаете Менахем-Гецла, если полагаете, что он не уговорил кантора отдать младшую дочь за юношу Генах-Фишла, даром что тот "Иван"!
- Конечно, - сказал сват отцу девушки, - Из поросячьего хвоста раввинской шапки не сошьешь, но все ж этот Генах-Фишл не из тех, кому - что книга покаянных молитв, что сборник послеобеденных песнопений - все едино. Из Пятикнижия - так получше меня знает!
О попытке побега сват, конечно, отцу девушки не рассказывал. Это осталось тайной жениха, невесты и свата. Словом, разрешилось все благополучно, по закону Моисея и Израиля. Четыре древка - и под балдахин!
Январь 1937 г. Колыма.
Стояли жуткие морозы. Плевок замерзал на лету , а это значило, что температура ниже 50 градусов. В страшной паре братьев убийц, имена которым Голод и Холод, второй брат стал главным.
Лишь жизни ученого Зайцева ничего не угрожало. Он целыми днями сидел в тепле в своей лаборатории-мастерской и работал, работал. Пайку же получал по нормам передовика - килограмм хлеба ежедневно. "Рыжим везет", - с черной завистью говорили о нем другие заключенные.
А рыжий ничего не замечал, кроме своей науки. По вечерам он рассказывал соседям по бараку совершенно уже бредовые вещи. Говорил, что если перестроить определенным образом какие-то молекулы, то человек может стать бессмертным, а предметы получат возможность менять физическое состояние человека, воздействовать на его сознание, и даже, возможно, перемещаться во времени!
Конец физика Зайцева был неожиданным, печальным и таким же нелепым и невероятным, как его эксперименты. Однажды затребовал он от начальника прииска командировки в столицу, поработать в технической библиотеке. Ну или если нельзя в Москву, нельзя в Ленинград, то, может, хотя бы в Харьков, в библиотеку физического института? Конечно, организовать такое было невозможно. Единственное, чего смог добиться начальник прииска, с трудом получив "добро" от самого начальника "Дальстроя" - это разрешения на поездку в Магадан.
- Какая в Магадане может быть библиотека?! - возмущался Зайцев.
- Хочешь - поезжай, не хочешь - оставайся. Другой возможности для тебя не будет.
Зайцев поехал. Магаданская библиотека и в самом деле не смогла предоставить Зайцеву ничего интересного. Библиотекой никто не интересовался, и Зайцев оказался единственным посетителем читального зала. Пустив Зайцева в читальный зал, библиотекарь спросил о планах гостя и узнав, что тот собирается провести в библиотеке весь день, попрощался с ученым до вечера и ушел домой. Сопровождающее Зайцева лицо - зам начальника прииска - тоже ушел по своим делам. Зайцеву доверяли, знали, что он не убежит. И Зайцев не убежал. Он повесился. Прямо посреди читального зала.
Физик Зайцев был сродни знаменитому герою Конан-Дойля. Подобно тому, как Шерлок Холмс обладал глубочайшими познаниями во всем, что касалось сыска, но при этом считал, что солнце вращается вокруг земли, и фамилия Коперник ему ни о чем не говорила - так же и Зайцев - глубоко погрузившись в свою специальность, он мало смыслил в жизни вообще, и уж тем более не способен был адекватно отслеживать политические коллизии, в жернова которых сам же и попал. В свое время, решив для себя, что революция - это хорошо, и дело большевиков - правое, Зайцев так с этим и жил. И знать не хотел, что там еще происходит... Ему удобно было жить с таким постулатом, дабы более не отвлекаться на эту тему. И вот Зайцев оставлен на целый день в читальном зале библиотеки. Где не оказалось интересующей его научной литературы. Но оказались подшивки газет. Подшивки обычных советских газет, за разные годы советской власти. И Зайцев целый день их читал... Что произошло у него в голове? Понял ли он, что его посадили не "по ошибке", и что его не освободят? Или аналитический ум ученого между оптимистических строк советской прессы сумел разглядеть чудовищ, и постиг внезапно весь ужас происходящего в стране? Этого уже никто не узнает. Но вечером Зайцева нашли висящим на крюке люстры, один из столов в зале был завален подшивками газет, а поверх газет обнаружилась предсмертная записка Зайцева: "Разочаровался". Одно единственное слово, нацарапанное неровным крупным почерком ученого на обложке какого-то подвернувшегося, очевидно, в последний момент под руку, любовного романа, какой-то романтической дребедени 1923 года издания...
Что сам Зайцев сказал бы о своей смерти? "Может быть, это событие выльется в то, что через сто лет советские колхозники соберут в Антарктиде рекордный урожай апельсинов?" Так или иначе, ученого постигла общая участь - две лопаты - и в яму!
Январь 1837 г. Кашперов.
Вы, пожалуй, спросите - да что же это значит: "четыре древка - и под балдахин"? Такова процедура венчания. Оно происходит под балдахином, который держат на четырех древках. На невесте надето белое платье из шелка. Стул, на котором она сидит, расположен посреди комнаты, а вокруг невесты - ее дружки. Они расплетают ей косы, перебирают руками ее волосы и плачут. Присутствуют и музыканты. Они обычно играют при этом такую печальную музыку, что и на похоронах не всякий раз услышишь. Чтоб женщинам удобнее было плакать. Слез льется столько, что, кажется, на этакую сырость уж не стыдно было бы пригласить и лягушек из ближайшего болота. Кто не видел еврейского венчания, тот вообще не видел веселого праздника!
Рыжая Ципойра, что торгует в ювелирной лавке, в таких веселых праздниках участвовала, и немало. Один раз так даже и в главной роли. Сидела под балдахином с распущенными волосами. Вот только прожила с мужем не долго. Б-г дал мужа, а холера забрала. Ципойра женщина молодая, здоровая, привлекательная, со смерти мужа срок уж прошел изрядный, надо бы снова замуж. Женихи-то уж сватались к ней, в этом недостатка не было, не сглазить бы. Не будем забывать и про ювелирную лавку, что от покойного мужа осталась. Обычно ведь как говорят:
- Поздравляю вас, дочку за богатого выдаете, за мешок с деньгами!
- Ну да. За мешок. Деньги уйдут, мешок останется.
С Ципойрой же наоборот вышло - деньги остались, мужа нет. Словом, сватались к ней, и притом далеко не последние в Кашперове люди. Но что вы будете делать с этой Ципойрой! До чего же была она капризная в выборе женихов! Подумать только! Ведь не первой свежести товар, что ни говори. Редкая девушка так капризничает, как эта вдова! Обычно ведь как: замуж пора - подавай жениха! И не привередничают особо-то. Как говорится: "Нужен вор - его и из петли вон!" А этой вдове - тот жених некрасив, этот слишком беден. И никто ее не достоин. "Не по голове ермолка". Для каждого жениха находилось у Ципойры благословение. Как говорится: "У женщины слов - сорок коробов". А более всех ее благословениями попользовался Янкл-Довид, что держал заезжий дом. "На него, - Ципойра говорит, - и вовсе смотреть не могу, как благочестивый еврей на свинину".
Брайнделе Шейгец, дочка сахарника - вот кто имел право привередничать. Красавица, дочь богача, на рояле играет и понимает по-французски. Молодая девушка. Ей-то уж очертя голову замуж выходить не стоит, ей достойной партии надо дождаться. Но эта вдова?! Слыханное ли дело!
Сват Менахем-Гецл увивался вокруг этой вдовы как муха вокруг... пусть будет: вокруг банки варенья. Пытался взять ее тонким подходом и деликатностью. Так, например, говорил:
- Что же вы, уважаемая Ципойра, дура этакая в образе осла с горы Синайской, не согрешить бы, до пришествия мессии собираетесь вдовой оставаться?! Кто ж вас возьмет еще через год-два?
- Ничего, возьмут! Куда мне спешить! Придет коза до воза. Я рыжая. Рыжим везет.
- Да дура вы рыжая! Пусть всем моим врагам нынешней ночью столько раз приснится Асмодей, какая вы дура!
- Что это вы, реб Менахем-Гецл, так расходились, уж и ругать меня принялись?
- Так а как же еще-то с вашим братом, женщиной, разговаривать? Как сказано в Писании: "И благословил его Иаков"... Как вас еще уму-разуму научишь? В моем ремесле без соленого словечка нельзя. Сват подобен сапожнику. Говорят же: "Ругается как сапожник". Так же и сват.
Но вы ведь уже знаете, каким мастером был Менахем-Гецл по части своего ремесла! И вот однажды заходит он к Янкл-Довиду в заезжий дом и говорит:
- Благослови Б-г вас и ваших гостей, реб Янкл-Довид.
- Здравствуйте, здравствуйте реб Менахем-Гецл. С чем пожаловали?
- А пожаловал я к вам с одним изречением из Пятикнижия.
- Что же это за изречение, реб Менахем-Гецл?
- "Да погибнет душа моя вместе с филистимлянами!" Каковое изречение наши талмудисты толкуют в том смысле, что почему бы нам с вами, реб Янкл-Довид, не выпить сейчас горькой?
И, насладившись недоумением хозяина, сват поведал ему, что рыжая Ципойра согласна выйти за него замуж. Вы, пожалуй, спросите: "Как же сват этого добился?!" Так вы будете смеяться. Любовным романом! Книжкой, в смысле. Заходит к ней в лавку, в руках книжка. То, да сё...
- Опять сватать пришли?
- Да Б-г с вами, нужны вы мне!
- Зачем же тогда? Не жемчуг же покупать?
- А почему бы и нет?
- Для кого же? Неужто и для вас невеста нашлась?
И так далее. Слово за слово.
- А что это у вас за книга?
- Да что вам книга? Вы и читать-то, поди, не умеете.
- Я не умею?! Так бы вам не уметь сватать, как я умею читать!
- Ну так прочтите заглавие, коли умеете.
- "Разочаровался"...
- Да что вы читаете! Я ж вам говорю, заглавие прочтите, а не то что тут нацарапал кто-то на обложке!
- "Цветы и слезы".
- Подумать только! И правда, грамотная.
В общем, осталась книга у Ципойры. И кто бы мог подумать, до чего впечатлительной окажется эта вдова и чувствительной к художественному слову. Как по волшебству, какая-то клепка у нее в голове перевернулась- лед растаял, фантазии зацвели, чувства женские от спячки проснулись. А результат: четыре древка - и под балдахин!
Январь 1937 г. Колыма.
С середины января в лагерь повалили новые этапы в количестве, прежде невиданном! Началось уплотнение. Усилилась борьба за выполнение производственного плана. Стали избавляться от "балласта", "филонов", в каковую категорию зачисляли всех доходяг, не вырабатывающих нормы. Дошла очередь и до Михайлова. Однажды вечером, в конце рабочей смены, бригадир сказал Михайлову, что назавтра он получит одиночный замер. Это было равносильно смертному приговору. Это означало, что результаты труда Михайлова будут оцениваться не в составе совокупной дневной выработки бригады, а отдельно. Отдельно же Михайлов давно уже не мог выполнить и трети нормы. Михайлова ждало дело о саботаже и вредительстве, и закончиться это должно было расстрелом. Надо было освобождать места для новой массы рабсилы, валом валившей с материка. Этапы прибывали и днем, и ночью.
Михайлов был, пожалуй, даже рад такому исходу. Не раз уж он подумывал - не броситься ли под пули конвоя, чтобы освободиться от этих вечных мук, как освободился Герасименко. Но воли на это не хватало. Теперь же, похоже, нашлось, кому позаботиться о том, чтоб бывший журналист отправился на вечный покой.
Придя в барак, Михайлов лег на свои нары, закрыл глаза и погрузился в какое-то полусонное оцепенение. Он не спал и не бодрствовал, но он отдыхал, отдыхал всем телом и всей душой, чувствуя постепенно нарастающее где-то внутри какое-то истерическое торжество, возбуждение... Вдруг Михайлова прорвало! Губы вдруг сами собой зашевелились, и Михайлов сквозь полузабытье услышал собственный голос:
"Пора, пора! рога трубят;
Псари в охотничьих уборах
Чем свет уж на конях сидят,
Борзые прыгают на сворах..."
Лежа на нарах, не открывая глаз и, можно сказать, не приходя в сознание, Михайлов стал читать вслух "Графа Нулина". Товарищи вокруг приумолкли. Тихо стало в бараке, и только слышался голос обреченного доходяги, любителя Пушкина:
"К несчастью, героиня наша...
Ах, я забыл ей имя дать!
Муж просто звал ее Наташа..."
Когда же Михайлов стал, наконец, погружаться в настоящий сон, перед лицом его мелькнула грудь с наколкой: "Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок". "Есенин", - с улыбкой подумал Михайлов.
Послышался голос Васьки-Зубочистки:
- Значит, говоришь, не умеешь романы тискать? Ну-ну...
Утром дневальный сказал Михайлову:
- Ступай в контору, вызывают тебя.
- К следователю?
- Иди, иди.
В конторе Михайлова ждал его знакомый - главврач из районной больницы. Врач приехал с предписанием госпитализировать Михайлова. Ему удалось этого, наконец, добиться. Официальная версия была - диссертация на тему полиавитаминоза, для которой, якобы, потребовался Михайлов, как интересный материал для исследований. Реальная же причина была не в этом. Главврач не мог забыть "поэтических вечеров" с чтением стихов друг другу, которые они с Михайловым устраивали, когда тот лежал в первый раз в больнице.
Лагерные ворота открылись, и машина выехала с территории. Михайлов обернулся. Удалялась, уменьшаясь в размерах, надпись над воротами:
"Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства".
- Сергей Петрович, а вы ведь мне жизнь спасли, - сказал Михайлов. - Я вчера решил, что нашлись и на меня две лопаты и яма...
- Сделал что мог, - ответил врач. - Кстати, хочу тебе вернуть вещь твою. Портретик Пушкина.
Михайлов забыл уже об этом портретике. А был это подарок физика-инженера Зайцева. Зная увлечение Михайлова Пушкиным, инженер при помощи какой-то из своих хитрых технологий перенес изображение поэта с журнальной вырезки на металлическую пластинку. Это была небольшая пластинка блестящего металла прямоугольной формы с абсолютно гладкой поверхностью, на который, если посмотреть на нее под определенным углом, был виден профиль Пушкина. Вещица эта попала с Михайловым в больницу, он показывал ее главврачу, да так она и осталась у главврача в суматохе спешной выписки Михайлова.
- Каждый день смотрел на нее, - сказал врач. - Все тебя вспоминал. Где же она? Вот черт! Клал же, вроде, в карман... Или только хотел? Наверно, в кабинете забыл. Ну, стало быть, в больнице отдам, как приедем. Да... Такие дела... Видишь, вытащил тебя. Хоть какая-то радость... А вообще, дерьмо наша жизнь, дерьмо! Такое же дерьмо, как то, которым этот вот Ибрагимов свои овощи удобряет.
Они проезжали мимо оранжереи, которую устроил "вольняшка" Ибрагимов, татарин, бывший агроном, отбывший срок и оставшийся тут на поселении. Перевез он сюда с материка и семью.
- Кстати, - прищурился врач. - Я слышал, когда Ибрагимов на работе, к жене его начальник вашего конвоя похаживает! Ты ничего не знаешь об этом?
Январь 1837 г. Кашперов.
На свадьбе рыжей Ципойры и Янкл-Довида сват веселился больше всех. Надо было видеть, как он откаблучивал хасидскую пляску! Выпил лишку. "Да возрадуются и возвеселятся! Лехаим! Говорят же: пьян как сапожник! Ну так а что ж свату не выпить? Сват подобен сапожнику!"
Шел январь 1837-го, и это была первая свадьба в Кашперове в этом году. Сват Менахем-Гецл еще не догадывался, что это будет его самый доходный год! По какому-то не понятному Б-жьему велению в этот год в Кашперове вышло замуж, наверное, столько же девушек, сколько в прошлом году в целом Бердичеве!
Но что же наша дочь маклера-сахарника Брайнделе? Та, которая и на рояле, и по-французски? Про которую было ясно, что в девушках на засидится? Нашла и она себе и любовь, и достойную партию. Человек аж из самого Киева! Да кто! Родственник Файфермана! Какая нелегкая занесла такого большого человека в забытый Б-гом Кашперов? Дела, дела. Сахарные дела с маклером Шейгецом. В доме маклера этот большой человек и остановился. Звали его Зорах-Юдл, и собою он был красив необычайно. Ну и, ясное дело: воспитание, образование. Каким из своих достоинств покорил он сердце самой завидной кашперовской невесты, мы не знаем. Не состоянием же! Нет, конечно. Деньгами Брайнделе не удивишь. Эта девушка искала богатства другого рода - духовного. Мы же возьмем на себя смелость предположить, да простит нас девушка Брайнделе за недостаточную возвышенность мыслей, что просто влюбилась она, потому что пора пришла уж девушке влюбиться. А тут такой красавец! А родители! Как они были бы рады такому зятю! Шутка ли - родственник Файфермана!
И вот - помолвка. В доме маклера собрались самые уважаемые граждане Кашперова. Один солиднее другого: сидят чинно с покрытыми головами. Тут и раввин, и кантор и даже синагогальный служка. Раввин скрепляет условия помолвки, кантор зачитывает их вслух, и вот уже все принялись бить тарелки: швыряют их от всей души на пол и кричат: "Мазлтов! Мазлтов!"
В условиях помолвки все описано: подарки, приданое, неустойка в случае отказа от заключения брака...
Со дня той помолвки минуло с полмесяца. И вот идет по улице человек. Сутулый, с горестным лицом. Что ж такого? Вот если б человек шел и улыбался во весь рот, так это было бы странно. Прохожие, пожалуй, оборачивались бы на него - не сумасшедший ли? А горевать - еврею всегда найдется о чем горевать. "Несть человека без своих горестей". Неустойка за отказ от заключения брака? Черт бы с ней. Родственник Файфермана? Черт бы с ним, и черт бы с самим Файферманом, и черта б его батьке! Киев? Сгореть бы ему! А дочку жалко. До слез жалко свою дочь маклеру Шейгецу. Посмотреть на нее - сердце кровью обливается! Кто не видел несчастную красавицу Брайнделе в те дни - должен жить на год дольше. Разневестилась Брайнделе... Хотите знать, как это вышло? Думаете, пожалуй, что вероломный Зорах-Юдл, большой человек из Киева, жениться передумал и разбил сердце девушки? Куда там! Сама она себе сердце разбила. А жених разве что не слишком тому препятствовал.
Вот как было. Есть такой русский поэт Пушкин. А точнее, был. Потому как в конце января сего года застрелен поэт Пушкин в Петербурге. Дошло и до Кашперова это известие. Ну, "до Кашперова" - это громко сказано. Кто в Кашперове знал Пушкина? Брайнделе Шейгец! И не просто знала, а была горячей поклонницей, и многие его стихи помнила наизусть. Книги по ее заказу отец выписывал из Киева, сгореть бы этому городу еще раз! А однажды на "Красных торгах" сидел за прилавком один заезжий человек, продавал всякую всячину, и лежала у него на прилавке вещица - металлическая пластинка, миниатюрный портретик Пушкина. Как увидела эту штучку Брайнделе - тотчас и купила, не торгуясь.
Известие о смерти любимого поэта заставило девушку рыдать. В таком состоянии и застал ее жених. Брайнделе держала в руках пластинку с профилем поэта, и на глазах ее были слезы. Жених, понятно, встревожился, стал спрашивать, в чем дело. Девушка, всхлипывая, указала ему на газету, лежавшую на столике. Зорах-Юдл схватил листок, обеспокоено забегал глазами по заголовкам... и увидел. Брови нахмурились, взгляд посерьезнел. Дочитав сообщение до конца, молодой человек сочувственно посмотрел на невесту.
- Да, плохи дела.
- Как же так? - сквозь слезы воскликнула Брайнделе, - Как же такое могло получиться?!
- Что ж. Всякое бывает. И на старуху бывает проруха. Не надо плакать. Как говорится: "Б-г дал, Б-г взял". Переживем.
- Дал-то Б-г! А взял какой-то француз!
- Какой-то?! Мне бы в год половину того дохода, что этот "француз" имеет в месяц! Он, кстати, такой же француз, как и мы с тобой.
- Как это?
- Да так, что ведь он еврей! Ты разве не знаешь?
- Дантес еврей?!
- Что за Дантес? Я про Ротшильда говорю.
- При чем же тут Ротшильд?
- Ну так это же он сыграл на понижение варшавских акций.
- Да при чем же тут акции?!
- Да при том, что мы с твоим отцом скупали их всю зиму, и считали, что расти они будут до апреля уж точно! А тут пишут, что они упали. Да ты ж мне сама дала эту газету!
- А про Пушкина... Ты не нашел, что ли?
- Что еще за Пушкин? - Зорах-Юдл снова встревожено уставился в газету.
- Поэт Пушкин.
- Ну, знаю. Так что ж он?
- Скончался.
- Благословен судия праведный! Чего ж ты плачешь?
- Так скончался же! - пролепетала Брайнделе.
- Тьфу, прости господи! - воскликнул Зорах-Юдл. - Я уж думал, беда какая стряслась! А тут какой-то Пушкин!
- Какой-то?!
И тут, ни с того, ни с сего, не выпуская из рук металлического портретика, Брайнделе закатила жениху такой скандал, что... Что в результате он уж оказался ей не женихом. Рассорились молодые люди вдрызг, и ничего потом не помогло. Увещевания родителей, соседей, подруг - все было напрасно. Брайнделе, честно сказать, на следующий день и сама не могла взять в толк, что такое на нее вчера нашло и что за муха ее укусила! Но сделанного не воротишь. Девушка она была гордая, прощения просить не собиралась. Таков же оказался и жених. Расстроилась помолвка. Такое злосчастье.
Чуть позже решил сахарник Шейгец отправить дочь на время к родне в Мазеповку. Пусть девушка обстановку сменит, глядишь - и развеется. Пользуясь оказией, напросился к ней в попутчики, по какой-то своей надобности, до железнодорожной станции сват Менахем-Гецл.
- Хватит уж тебе убиваться, Брайнделе-сердце! - говорил сват девушке по пути. - Унынье - это ведь грех! Думаешь, я тебя не понимаю? Так бы мне не знать лихорадки, как я тебя понимаю. Девушка - она ведь подобна сапожнику. Сапожнику горько, когда любовь у него не сбылась, так же и девушке. Ничего, милая, будет и на твоей улице праздник. "Облегчение и спасение да приидут на иудеев". Хотя, по правде сказать, жизнь человеческая - не подарок. Сказано: "Не по своей воле живем..." Но на твоей свадьбе мы еще погуляем, это уж я тебе обещаю! Найдутся и на тебя четыре древка и балдахин. А иначе - подавиться мне вон той мельницей татарина Ибрагимова! Кстати, люди говорят, пока мельник на рынке, к его жене урядник похаживает... Ты ничего не слыхала об этом?
|
|